Финч

Я опять проснулся. День 6.

«Интересно, сегодня подходящий день для смерти?»

Этот вопрос я задаю себе утром, когда просыпаюсь. И на третьей паре, пока пытаюсь не закрыть глаза, хоть от монотонной болтовни мистера Шредера так и клонит в сон. За обеденным столом, пока передаю зеленостручковую фасоль. Ночью, когда не могу заснуть, потому что мой мозг отказывается отключаться, ведь столько всего нужно обдумать!

«Сегодня тот самый день? А если не сегодня… то когда?»

Я спрашиваю себя это сейчас, стоя на узком выступе в шести этажах над землей. Я так высоко, что чувствую себя практически частичкой неба. Опускаю взгляд на асфальт, и мир кренится. Закрываю глаза, наслаждаясь тем, как все кружится. Может, на этот раз я сделаю это — позволю ветру унести меня. Легко, все равно что плавать в бассейне; ты паришь, пока все кругом не исчезает.

Не помню, как забрался сюда. Если честно, я вообще мало что помню о происходящем до этой субботы, у меня почти никаких воспоминаний о зиме. Это постоянно случается — помутнение, пробуждение. Я как тот старик с бородой, Рип ван Винкль. Сейчас вы меня видите, теперь — нет. Казалось бы, мог бы уже и привыкнуть, но в последний раз все было еще хуже, потому что я проспал не просто несколько деньков или пару недель — я проспал праздники, как День благодарения, Рождество, Новый год. Не могу сказать, что изменилось в этот раз, лишь что когда я проснулся, я чувствовал себя мертвее, чем обычно.

Проснулся, да, но совершенно пустым, будто кто-то питался моей кровью. Сегодня шестой день моего бодрствования и моя первая неделя в школе, считая с 14-го ноября.

Я открываю глаза, земля все еще далеко внизу: твердая и неизменная. Я нахожусь в колокольне нашей школы, стою на выступе широтой в 10 см. Башня довольно небольшая, лишь с парой метров бетонного пола по четыре стороны от самого колокола и низкой каменной стенкой, служащей ограждением, через которое я перелез, чтобы оказаться здесь. То и дело стучу по нему ногой, чтобы напомнить себе, что оно все еще на месте.

Мои руки вытянуты как на проповеди, а весь этот не очень-то большой и скучный городок — моя паства.

— Леди и джентльмены, — кричу я. — Добро пожаловать на мою смерть!

Вы могли бы подумать, что я скажу «жизнь», учитывая, что я только что проснулся и все такое, но о смерти я как раз думаю только тогда, когда бодрствую.

Я кричу в стиле старого проповедника, дергая головой и протягивая слова на конце. Из-за всего этого представления я чуть не теряю равновесие. Хватаюсь за ограждение, радуясь, что никто не заметил моего провала, ведь, давайте смотреть правде в глаза, тяжело выглядеть бесстрашным, когда ты цепляешься за ограждение, как маленький трусишка.

— Я, Теодор Финч, будучи не в здравом уме, настоящим завещаю все мое земное

имущество Чарли Донахью, Бренде Шенк-Кравитц и моим сестрам. Все остальные могут идти на…

В нашем доме мама быстро научила нас этому слову, или, скорее, что его нельзя произносить (только при чрезвычайной необходимости) и, к сожалению, оно приелось.

Хоть звонок уже прозвенел, некоторые мои одноклассники все еще бродят по площадке. Началась первая неделя второго семестра нашего выпускного класса, но они уже ведут себя так, будто с учебой покончено. Один парень поднимает голову в мою сторону, будто услышал меня, но остальные продолжаются заниматься своими делами. Либо потому, что не заметили меня, либо они знают, что я здесь, но: «А, это же всего лишь Теодор Фрик».

Затем он отворачивается от меня и указывает в небо. Сперва я думаю, что он тычет на меня, но в этот момент я замечаю ее, девушку. Она стоит в нескольких шагах от меня, на противоположной части башни, тоже перешагнув через ограждение и ступив на край крыши. Ее светлые волосы развиваются на ветру, а юбка надулась как парашют. Хоть сейчас в Индиане январь, она стоит босая, с парой обуви в руке, и смотрит или же на свои ноги, или же на землю — трудно сказать. Кажется, она окаменела на месте.

Уже своим обычным, не проповедующим голосом, я обращаюсь к ней:

— Поверь мне, худшее, что ты можешь сделать, это смотреть вниз, — говорю я максимально спокойным тоном.

Она очень плавно поворачивает ко мне голову, и я ее узнаю. По крайней мере, я видел эту девчонку в коридоре. Ее глаза немного округляются при виде меня, и хоть мне хотелось бы думать, что это из-за моего божественного лика, я знаю, что это не так.

Не могу устоять:

— Ты часто сюда приходишь? А то это вроде как мое место, и я не припоминаю, чтобы ты бывала здесь раньше.

Она не смеется и даже не моргает, просто смотрит на меня из-за своих неуклюжих очков, скрывающих большую часть лица. Она пытается сделать шаг назад, но ее нога врезается в стену. Девушка слегка закачалась, и прежде чем она начала паниковать, я говорю:

— Не знаю, что тебя сюда привело, но мне кажется, что город отсюда смотрится красивее, люди — приятней, и даже худшие из них кажутся почти добрыми. Ну, не считая Гейба Ромеро и Аманды Монк. В общем, всех твоих друзей.

Ее зовут Вайолет Как-то там. Она популярная чирлидерша — одна из тех девушек, которых никогда не ожидаешь встретить на выступе в шести этажах над землей. Если не обращать внимания на эти мерзкие очки, то она очень даже красивая, как фарфоровая куколка. Большие глаза, милое личико в форме сердца, губы, которые так и просят изогнуться в маленькой идеальной улыбке. Она встречается с Райаном Кроссом, звездой бейсбола, и сидит за ланчем с Амандой Монк и остальными королевами нашей школы.

— Но, взглянем правде в глаза, мы пришли сюда не для того, чтобы посмотреть на чудесные виды. Ты Вайолет, верно?

Она моргает один раз, я принимаю это как согласие.

— Теодор Финч. По-моему, в прошлом году мы вместе ходили на алгебру.

Снова моргает.

— Ненавижу математику, но я здесь не из-за этого. Если ты из-за нее — ничего личного. Наверное, ты понимаешь ее лучше меня, поскольку все понимают ее лучше меня, но да ладно, я с этим смирился. Зато я преуспеваю в других, более важных вещах — играю на гитаре, обеспечиваю отменный секс, постоянно разочаровываю своего отца, например. Кстати, скорее всего, это правда, что она никогда тебе не понадобится в реальной жизни. Я про математику.

Я продолжаю болтать без умолку, но чувствую, что скоро мой словесный понос иссякнет. Во-первых, мне нужно отлить, потому что скоро из меня польются не только слова. (Заметка на будущее: прежде чем пытаться покончить с жизнью, надо сходить в туалет.) И, во-вторых, дождь начинается, что при нынешней температуре значит, что капли превратятся в мокрый снег еще до того, как достигнут земли.

— Дождь начинается, — говорю я, будто она сама не знает. — Надо сказать, потоки воды смоют нашу кровь, и потом наши тела будет легче убрать. Об этом я и задумался. Не то чтобы я тщеславен, но я все же человек, и, не знаю как ты, но я не хочу выглядеть на своих похоронах так, будто меня пропустили через дробилку для древесных отходов.

Ее начало трусить, то ли от холода, то ли от нервов. Сложно сказать. Я начинаю медленно подвигаться к ней, надеясь, что не упаду прежде, чем доберусь до ее места. Последнее, чего мне хочется, это выглядеть дураком в глазах этой девушки.

— Я ясно дал всем понять, что хочу, чтобы меня кремировали, но мама мне не поверила. — А папа сделает все, что она скажет, чтобы не расстраивать ее еще больше. Кроме того: «Ты слишком молод, чтобы думать об этом, ты же знаешь, что твоя бабушка дожила до девяноста восьми лет, нам не нужно говорить об этом сейчас, Теодор, не расстраивай свою мать».

— Мой гроб будет открыт, что значит, если я прыгну, зрелище будет не из симпатичных. Да и лицо мое мне нравится таким, какое оно есть: два глаза, нос, рот, все зубы на месте. Если быть честным, это одна из лучших моих внешних черт. — Я улыбаюсь, чтобы она оценила. Все на месте, по крайней мере, снаружи.

Когда она ничего не отвечает, я продолжаю придвигаться к ней и говорить:

— Больше всего я сочувствую гробовщику. У него и так дерьмовая работа, а тут еще придется возиться с таким придурком, как я.

Снизу кто-то кричит:

— Вайолет? Это Вайолет наверху?

— О Боже, — она говорит это так тихо, что я едва слышу. — Боже, Боже, Боже. — Ветер развивает ее волосы и юбку; выглядит так, будто она собирается улететь.

Снизу начинает доходить все больше голосов, потому я кричу:

— Не пытайся спасти меня! Убьешься! — Затем я говорю очень тихо, обращаясь лишь к ней: — Вот, что нам нужно сделать. — Я уже в шаге от нее. — Я хочу, чтобы ты кинула ботинки к колоколу и вцепилась в ограждение. Хватайся сразу! Затем обопрись на него, подними правую ногу и перекинь через стену. Поняла?

— Хорошо. — Она кивает и чуть не теряет равновесие.

— Не кивай.

— Ладно.

— И что бы ты ни делала, не ошибись и не ступи вперед. На счет три, договорились?

— Да. — Она кидает обувь в сторону колокола, и они падают с глухим звуком на бетон.

— Раз. Два. Три.

Она цепляется за камень и, вроде как, ложится на него, затем поднимает ногу и перекидывает ее, садясь на ограждение. Девушка смотрит вниз на землю, и я вижу, что она снова начинает каменеть, потому говорю:

— Хорошо. Отлично. Только перестань смотреть вниз.

Она плавно поднимает на меня взгляд, а затем тянется правой ногой к полу колокольни. Как только она нащупывает его, я продолжаю:

— Теперь постарайся перекинуть и левую ногу. Не отпускай стену.

Она дрожит так сильно, что я слышу, как стучат ее зубы. Наблюдаю, как она ставит левую ногу у правой — Вайолет в безопасности.

Теперь здесь только я. Я смотрю напоследок на землю, мимо своих ног 46-го размера, которые никак не перестанут расти — сегодня на мне кроссовки с флуоресцентными шнурками — мимо открытых окон на четвертом этаже, мимо третьего этажа, второго. Мимо Аманды Монк, хохочущей на ступеньках у входа в школу и размахивающей своими светлыми волосами, как пони. Она подняла книги над головой, пытаясь одновременно флиртовать и защищать себя от дождя. Смотрю мимо всего этого на саму землю, которая стала скользкой и мокрой, и представляю, как лежу на ней.

«Я мог бы просто спрыгнуть. Все бы закончилось за долю секунды. И не было бы больше кого называть «Теодором Фриком». И боли. Вообще ничего».

Я пытаюсь забыть об этом внезапном перерыве на спасение жизни и вернуться сразу к делу. С минуту я ощущаю его: чувство покоя, пока все в моей голове затихает, будто я уже мертв. Я невесомый и свободный. Больше некого и нечего боятся, даже самого себя.

Затем раздается голос у меня за спиной:

— Я хочу, чтобы ты вцепился в ограждение, затем оперся на него, поднял правую ногу и перекинул ее через стену.

И вот, я чувствую, как момент уходит, может даже уже ушел, и теперь это кажется глупой идеей, если не представлять выражения, появившегося на лице Аманды, когда я пролетал бы мимо нее. Мысль вызывает у меня смех. Я смеюсь так сильно, что чуть не падаю, и это пугает меня — правда пугает — и я едва успеваю схватиться за стену, а Вайолет — за меня. Аманда поднимает голову, сощурив глаза.

— Чудак! — кричит кто-то.

Я слышу смешки друзей Аманды. Она подносит ладоши к своему большому рту и кричит в нашу сторону:

— Ты в порядке, Ви?

Та склоняется над ограждением, все еще держась за мою ногу.

— В порядке!

Дверь у ступеней в башню скрипнула, и ее открыл мой лучший друг Чарли Донахью. Чарли черный. Не такой, каких показывают по телевизору в сериалах, а совсем черный. Имея такое типично белое имя, кажется, что он нарывается на неприятности.

— Сегодня в столовке подают пиццу, — говорит он, будто я и не стою на краю крыши с вытянутыми руками и девушкой, держащей меня за ноги.

— Почему бы тебе не спрыгнуть и покончить с этим, фрик? — Гейб Ромеро, также известен как Ромер[1], также известен как идиот, кричит мне снизу. Еще больше смешков.

«Потому что позже у меня свидание с твоей мамочкой», — думаю я, но не говорю, так как, откровенно говоря, это тупо, а еще он поднимется и надает мне тумаков. Закончится это все тем, что он скинет меня отсюда, и тогда мое самоубийство потеряет весь свой смысл.

Вместо этого я кричу:

— Спасибо, что спасла меня, Вайолет! Не знаю, что бы я сделал, если бы ты не пришла! Наверное, я был бы уже мертв.

Последним я замечаю своего школьного консультанта мистера Эмбри. Пока он испепеляет меня взглядом, я думаю: «Замечательно. Просто замечательно».

Я позволяю Вайолет помочь мне перелезть через стену и встать на пол. Снизу слышны аплодисменты; не для меня, а для нее, героини. Стоя так близко к ней, я вижу, что у нее гладкая и чистая кожа, не считая двух веснушек на правой щеке, а ее глаза, серо-зеленые, заставляют меня думать о падении. Именно они привлекают мое внимание. Они большие, словно захватывают тебя в плен. Как бы тепло они на меня не смотрели, в них был деловой настрой, не терпящий притворства; они будто заглядывали тебе прямо в душу, и это я смог заметить даже сквозь очки. Вайолет красивая и высокая, но не слишком, с длинными неугомонными ногами и фигуристым телосложением, которое мне так нравится. Слишком многие девушки в старшей школе походили фигурой на мальчиков.

— Я просто сидела здесь. На ограждении. Я пришла сюда не для того, чтобы…

— Можно я спрошу у тебя кое-что? Как ты считаешь, существует ли такое понятие, как идеальный день?

— Что?

— Идеальный день. Начало для конца. Где не происходит ничего ужасного, грустного или обыденного. Думаешь, это возможно?

— Я не знаю.

— У тебя такой когда-нибудь был?

— Нет.

— У меня тоже, но я все еще жду его.

Она шепчет:

— Спасибо, Теодор Финч. — Девушка встает на носочки и целует меня в щеку; я чувствую запах ее шампуня, напоминающий мне о цветах. Она говорит мне в ухо: — Если когда-нибудь хоть кому-то расскажешь об этом, я убью тебя. — Взяв обувь в руки, она спешит скрыться от дождя в здании, выходя через дверь, ведущую к пролету с темными и переполненными учениками школьными коридорами.

Чарли смотрит ей вслед, и стоит двери закрыться, как он вновь поворачивается ко мне.

— Дружище, зачем ты это делаешь?

— Потому что все мы умрем когда-нибудь. Я просто хочу быть подготовленным. — Естественно, это не настоящая причина, но для него этого будет достаточно. По правде говоря, их много, большинство меняются каждый день, как тринадцать четвероклассников, которых убили ранее на этой неделе, когда какие-то твари начали стрелять в спортзале, или девочка, младше меня на два года, умершая от рака, или мужчина, которого я видел у кинотеатра, бьющим свою собаку, или мой отец. Может, Чарли считает меня таковым, но он хотя бы не называет меня «чудаком», и поэтому он мой лучший друг. Я это очень ценю, но в остальном — у нас мало общего.

В этом году я на испытательном сроке. Это связано с небольшим инцидентом с партой и доской. (Для справки, замена парты в классе стоит дороже, чем кажется.) А также с инцидентом, когда я разбил гитару во время собрания, нелегальном использовании фейерверков и, возможно, парочки драк. В результате, мне невольно пришлось согласиться на следующее: еженедельные консультации; оценки не ниже 4-х; и запись хотя бы на один внешкольный кружок. Я выбрал макраме, поскольку понятия не имел, что это такое, и был единственным парнем среди двадцати относительно сексуальных девушек, в чем мне необыкновенно повезло. Я также должен вести себя прилично, играть с другими, воздерживаться от метаний партой и от любых «физических препираний с применением насилия». И я должен всегда, всегда, что бы я ни делал, держать язык за зубами, ибо, судя по всему, именно с этого начинались все мои проблемы. Если я сейчас налажаю, меня выпрут с пинком под зад.

Внутри кабинета для консультаций я отмечаюсь у секретаря и сажусь на одном из жестких деревянных стульев, ожидая, когда мистер Эмбри позовет меня. Если я знаю Эмбрио — как я его называю — настолько хорошо, насколько считаю, он захочет узнать, какого черта я делал на колокольне. Если повезет, у нас не хватит времени, чтобы обсудить что-то еще.

Через пару минут он зовет меня внутрь — низенький, но крупный мужчина с телосложением быка. Когда он закрывает дверь, его улыбка испаряется. Он садиться, сгорбившись над столом, и сосредотачивает свой взгляд на мне, будто я подозреваемый, из которого нужно вытащить правду.

— Какого черта ты делал на колокольне?

Что мне нравится в Эмбрио, так это предсказуемость и умение сразу переходить к делу. Я знаю его с десятого класса.

— Хотел посмотреть на вид.

— Ты планировал спрыгнуть?

— Нет, сегодня же день пиццы! Я бы никогда такого не сделал, это же лучший день недели. — Стоит упомянуть, что я отменно умею отклоняться от вопросов. Настолько, что я мог бы поступить на бюджет в колледж и сделать это своей специализацией, да только зачем себя утруждать? Я уже мастер в этом искусстве.

Я жду, пока он спросит о Вайолет, но вместо этого мужчина говорит:

— Мне нужно знать, планировал ли ты или планируешь причинить себе вред. Я серьезно. Если директор Верц услышит об этом, тебя исключат раньше, чем ты успеешь сказать «отстранение», или еще чего похуже. Более того, если я проигнорирую этот случай, а ты решишь вернуться туда и спрыгнуть, мне придется искать адвоката. С моей зарплатой я не могу себе этого позволить, уж поверь. И не имеет значения, прыгнешь ты с колокольни или с башни Пурина, школьная это собственность или нет.

Я почесываю подбородок, будто погружаюсь в глубокие раздумья.

— Башня Пурина… а хорошая идея!

Эмбрио не улыбается, лишь щурит глаза. Как и у большинства людей на Среднем Западе, у него отсутствует чувство юмора, особенно когда дело касается таких тонкостей.

— Не смешно, мистер Финч. Грех с этого смеяться.

— Да, сэр. Простите.

— Вот о чем суицидники не думают, так это об эффекте, который может спровоцировать их смерть. Я говорю не только о твоих родителях и родственниках, но и о друзьях, девушках, одноклассниках, учителях. — Мне нравится, что он думает, будто от меня зависят много-много людей, особенно порадовало употребление «девушек» во множественном числе.

— Я просто маялся дурью. Согласен, наверное, не лучший способ провести первый урок.

Он берет папку и бросает ее перед собой, начиная пролистывать документы. Я жду, пока он читает, а затем снова поднимает на меня взгляд. Что-то мне подсказывает, что мой консультант считает дни до лета.

Мужчина встает, прямо как полицейские по телику, и идет ко мне и замирает в паре сантиметров. Он опирается на стол и складывает руки на груди, а я смотрю мимо него, пытаясь найти скрытое двустороннее зеркало.

— Может, мне позвонить твоей матери?

— Нет. И снова нет. — И снова: нет, нет, нет. — Слушайте, это была глупая затея. Я просто хотел узнать, каково это — стоять там и смотреть вниз. Я бы никогда не спрыгнул с колокольни.

— Если это случится снова, если ты даже посмеешь подумать об этом, я позвоню ей. И ты пройдешь тест на наркотики.

— Я ценю вашу заботу, сэр. — Я пытаюсь говорить искренне, так как последнее, чего мне хочется, это еще больше внимания к своей персоне, чтобы за мной следили в школьных коридорах, влезали в мою личную жизнь, как они это любят. Дело в том, мне действительно нравится Эмбрио. — Насчет наркотиков, не вижу смысла тратить ваше драгоценное время. Правда. Ну, если не считать сигарет. Я и наркотики? Пф-ф, мы не совместимы. Поверьте, я пробовал. — Складываю руки, как хороший мальчик. — А за инцидент с колокольней, хоть это и было совсем не то, что вы думаете, я все равно обещаю, что это больше не повторится.

— Ты абсолютно прав. Я хочу, чтобы отныне ты приходил ко мне дважды в неделю, вместо одного раза. Будем общаться по понедельникам и пятницам, просто чтобы я знал, как у тебя дела.

— Я бы с радостью, сэр — в смысле, я действительно наслаждаюсь нашими беседами — но мне и так нормально.

— Это не обсуждается. А теперь, давай поговорим об окончании прошлого семестра. Ты пропустил четыре, почти пять школьных недель. Твоя мама сказала, что ты болел гриппом.

На самом деле он говорит о моей сестре Кейт, Эмбрио этого не знает. Это она позвонила в школу, пока я был в отключке, потому что у мамы и без этого есть о чем беспокоиться.

— Если она так сказала, то кто мы такие, чтобы спорить?

Я действительно был болен, только не таким легким заболеванием, как грипп. Скажу по собственному опыту: люди проявляют гораздо больше сочувствия, если они видят твои страдания, и уже в миллионный раз я мечтаю о кори или оспе, или еще какой-то всем известной болезни, просто чтобы облегчить жизнь себе и им. Все лучше, чем правда: «Я снова отрубился. Потерял сознание. В одну минуту я кружился, в следующую мой разум стал тащиться по кругу, как старый пес с артритом, пытающийся умоститься, прежде чем лечь. А затем я попросту выключился и погрузился в сон, но не в такой, в какой вы погружаетесь каждую ночь. Представьте долгий и темный сон без всяких сновидений».

Эмбрио снова щурится и прожигает меня взглядом, пытаясь напугать.

— Можем ли мы надеяться, что в этом семестре ты не будешь попадать в переделки и регулярно посещать школу?

— Так точно!

— И что ты будешь усердно учиться?

— Да, сэр.

— Я договорюсь о тесте на наркотики с медсестрой. — Он тыкает в меня пальцем. — Испытательный срок означает «период проверки на пригодность; период, когда ученик должен стать лучше». Можешь сам посмотреть в словаре, если мне не веришь, и ради всего святого, живи!

Чего я не говорю, так это: я хочу жить. Но решаю промолчать, поскольку, судя по этой толстой папке на его столе, мне ни за что не поверят. Как и в то, что я борюсь, дабы оставаться в этом ненормальном, ужасном мире. Я стоял на краю колокольни не потому, что жаждал смерти. А контроля. Я больше никогда не хочу засыпать.

Эмбрио обходит свой стол и собирает пачку брошюр «Подростки с проблемами». Затем говорит, что я не один и всегда могу поговорить с ним, его двери всегда открыты, он здесь, и мы увидимся в понедельник. «Без обид, старина, но это не сильно утешает». Я благодарю его, замечая темные круги под глазами мужчины и морщины курильщика вокруг его рта. Скорее всего, он подкурит сигарету, как только я выйду. Я забираю с собой кипу брошюр и оставляю Эмбрио наедине. Он ни разу не упомянул Вайолет, от чего меня накрыло чувство облегчения.