ПРОЛОГ

Оберн

Я прохожу сквозь больничные двери, зная, что делаю это в последний раз.

Нажимаю кнопку третьего этажа в лифте, наблюдая, как она загорается в последний раз.

По приезду улыбаюсь дежурной медсестре, смотрящей на меня с сочувствием в последний раз.

Прохожу мимо кладовой, молельни, комнаты отдыха — все это в последний раз.

Иду по коридору, глядя четко перед собой и пытаясь не струсить. Стучу в дверь Адама, ожидая, пока он разрешит мне войти в последний раз.

— Заходи. — В его голосе все еще слышится непонятно откуда берущаяся надежда.

Он лежит на больничной койке. Увидев меня, парень ободряюще улыбается и приподымает одеяло, приглашая к себе. Перильца уже опущены, потому я забираюсь на постель и обхватываю его руками и ногами. Затем закапываюсь лицом ему в шею в попытке согреться.

Но он холодный.

Адам устраивается в нашу привычную позу, подложив под меня левую руку и обняв правой. У него уходит больше времени, чем обычно, чтобы найти удобную позицию, и его дыхание учащается при малейшем движении.

Я пытаюсь не обращать внимания на такие мелочи, но удается с трудом. Я знаю о его повышенной слабости, бледной коже, усталости в голосе. Каждый день я считаю оставшееся нам время и беспомощно наблюдаю, как он отдаляется от меня. Больше ничего нельзя сделать — лишь смотреть.

Мы уже полгода как знали, что этим все закончится. Естественно, все молились о чуде, но таких чудес в реальном мире не бывает.

Адам касается прохладными губами моего лба, и я закрываю глаза. Сколько раз твердила себе, что не заплачу! Это практически невозможно, но я сделаю все в своих силах, чтобы сдержаться.

— Мне так грустно… — шепчет он.

Это настолько не в его духе: обычно Адам старается мыслить позитивно. Но меня это, в какой-то мере, утешает. Естественно, я не хочу, чтобы ему было грустно, но мне нужно, чтобы в данный момент наши эмоции совпадали.

— Мне тоже.

Последние пару недель наши встречи проходили под громкий хохот и с интересными беседами — и неважно, насколько они были натянутыми. Не хотелось бы, чтобы сегодняшняя встреча чем-то отличалась, но понимание, что она последняя, напрочь отбивает желание посмеяться. Или пообщаться. Я просто хочу плакать и кричать о несправедливости жизни. Но это осквернит воспоминание об этом дне.

Когда портлендские врачи сказали, что больше ничем не могут ему помочь, родители Адама решили перевести его в больницу Далласа. Не потому, что надеялись на чудо; просто все их родственники живут в Техасе, а на смертном одре лучше всего находится рядом с дорогими тебе людьми. Адам с семьей переехал в Портленд за два месяца до того, как мы начали встречаться — соответственно, год назад.

Он согласился вернуться в Техас лишь при одном условии: если я поеду с ними. Нам пришлось бороться как с его родителями, так и с моими, но, в конечном счете, они согласились. Все-таки, это Адам умирал, потому и право диктовать с кем и как ему коротать время до смерти принадлежало ему.

С моего приезда в Даллас прошло пять недель, и обе наши семьи исчерпали свой лимит сочувствия. Мне сказали, что либо я немедленно возвращаюсь в Портленд, либо родителей обвинят в моем уклонении от посещения школы. Мне бы разрешили остаться, но последнее, что нужно моей семье, это проблемы с законом.

Мой самолет назначен на сегодня, и у нас исчерпались идеи, как всех убедить, что мне не нужно на нем находиться. Я не говорила Адаму, но вчера, после череды просьб остаться, его мама Лидия наконец озвучила свое мнение по данному поводу.

— Оберн, тебе пятнадцать. Ты думаешь, что твои чувства к нему реальны, но они исчезнут уже через месяц. Те же из нас, кто любил его с самого рождения, будут страдать от потери до самой смерти. С этими людьми он и должен сейчас находиться.

Странное чувство, когда тебе пятнадцать, а ты уже услышал самые жестокие слова в своей жизни. Я не знала, что на это ответить. Как девочка может защитить свою любовь, когда все остальные не воспринимают ее всерьез? С возрастом и опытом не поборешься. Возможно, они правы. Нам неведома та любовь, что испытывают взрослые, но это не меняет факта, что мы чертовски сильно любим друг друга. И в данный момент наши чувства приносят душераздирающую боль.

— Сколько осталось до твоего отлета? — спрашивает Адам, легонько выводя узоры на моей руке в последний раз.

— Два часа. Твоя мама и Трей ждут внизу. Она сказала, что у меня есть десять минут, иначе мы не успеем.

— Десять минут, — тихо выдыхает он. — Этого недостаточно, чтобы поделиться с тобой той глубокой мудростью, что я приобрел на смертном одре. Мне нужно хотя бы пятнадцать. Ну максимум двадцать.

С моих уст срывается самый жалкий и грустный хохоток в мире. Мы оба слышим в нем отчаяние, и Адам прижимает меня крепче, но не намного. Он слишком слаб по сравнению со вчера. Парень гладит меня по голове и целует волосы.

— Мне за многое хотелось бы поблагодарить тебя, Оберн, — тихо говорит он. — Во-первых, спасибо, что испытываешь ту же злость, что и я.

Я снова смеюсь. У него всегда в запасе припрятано пару шуток, даже если они его последние.

— Давай конкретней, Адам, я злюсь на многие вещи.

Его хватка на мне ослабевает, и он с нечеловеческим усилием поворачивается ко мне лицом. Многие сказали бы, что его глаза карие, но это не так. Они наслаиваются друг на друга оттенками зеленого и коричневого, но никогда не смешиваются, создавая самую глубокую и ясную пару глаз, когда-либо смотревших в мою сторону. Однажды они были самой яркой его частичкой, но ныне выглядят поверженными своей преждевременной судьбой, плавно высасывающей их цвет.

— Я о том, как мы оба злимся на Смерть, что она такая жадная сволочь. Ну и на родителей за их непонимание. Что они запрещают остаться со мной единственному человеку, которого я хочу видеть рядом.

Он прав. Я определенно злюсь. Но мы достаточно часто обсуждали эту тему, чтобы прийти к выводу: мы — проиграли, а они — победили. Сейчас мне просто хочется сосредоточиться на Адаме и насладиться каждой секундой с ним, пока они еще есть.

— Итак, за что там еще ты хотел меня поблагодарить?

Парень улыбается и поднимает руки к моему лицу. Его палец поглаживает мои губы, и мое сердце кидается к нему в отчаянной попытке остаться здесь, пока моя пустая оболочка должна лететь в Портленд.

— Я хотел поблагодарить тебя за то, что ты позволила мне быть твоим первым, — говорит он. — И за то, что ты была моей.

Улыбка быстро превращает Адама из шестнадцатилетнего умирающего паренька в красивого, яркого, полного жизни подростка, думающего о своем первом сексе.

Его слова и реакция на них вызывают у меня смущенную ухмылку. Это случилось до того, как мы узнали, что он переезжает в Техас. На тот момент нам уже рассказали о его прогнозах, и мы все еще пытались смириться с ситуацией. Вечер мы провели за обсуждением всего, что могли бы испытать вместе, будь у нас впереди вечность. Путешествия, брак, дети (включая их имена), где бы мы жили и, конечно же, секс.

Мы предсказали, что, будь такая возможность, у нас была бы феноменальная интимная жизнь. Наш секс стал бы причиной зависти всех друзей. Мы бы занимались любовью каждое утро перед работой и каждый вечер перед сном, а иногда и между ними.

Если поначалу мы смеялись, то вскоре разговор сошел на нет, и оба поняли, что это единственный аспект наших отношений, над которым мы все еще имеем контроль. Будущее было нам неподвластно, но это смерть никогда не сможет у нас отобрать.

Все случилось безоговорочно. Стоило ему посмотреть на меня и увидеть отражение собственных мыслей в моих глазах, как мы начали целоваться и не останавливались до самого конца. Мы целовались, пока раздевались, пока исследовали наши тела, пока плакали. Мы целовались, пока не закончили, и даже после, в знак победы в крошечной битве против жизни, смерти и времени. И мы все еще целовались, когда он обнял меня и сказал, что любит.

Прямо как сейчас.

Адам поглаживает мою шею и приоткрывает мои губы своими, что напоминает мне об открытии грустного прощального письма.

— Оберн, — шепчет он мое имя. — Я так тебя люблю!

Я чувствую слезы на языке и злюсь, что порчу наше прощание своей слабостью. Адам отодвигается и прижимается ко мне лбом. Я начинаю испытывать недостаток воздуха от зарождающейся паники: она словно закапывается у меня в душе и мешает трезво мыслить. Грусть теплом растекается по моей груди, создавая непреодолимое давление с приближением к сердцу.

— Расскажи мне что-нибудь о себе, чего не знает никто другой. — Его голос пронизан непролитыми слезами. — Что-то, что буду знать только я.

Каждый день он просит меня об этом, и каждый раз я говорю что-то, что никогда прежде не произносила вслух. Полагаю, его тешит, что он знает обо мне те вещи, которые не узнает никто другой. Я закрываю глаза и думаю, пока он продолжает гладить все участки моей кожи, до которых может добраться.

— Я никогда никому не говорила, какие мысли бродят в моей голове перед сном.

Его рука замирает на моем плече.

— И какие же?

Я открываю глаза и смотрю на него.

— Я думаю обо всех людях, которые могли бы умереть вместо тебя.

Поначалу он не отвечает, но в конце концов продолжает меня гладить по руке, пока не доходит до пальцев и не накрывая мою ладонь своей.

— Могу поспорить, тебе не многие приходят на ум.

Я выдавливаю улыбку и качаю головой.

— Это не так. Довольно-таки многие. Когда я заканчиваю перечислять всех знакомых, то начинаю называть людей, которых никогда не встречала лично. Иногда я даже выдумываю имена.  

Адам знает, что я говорю не всерьез, но ему приятно это слышать. Парень смахивает слезу с моей щеки. Я злюсь, что не смогла прождать каких-то жалких десяти минут, прежде чем зарыдать.

— Прости, Адам. Я вправду пыталась не заплакать.

Его взгляд смягчается.

— Если бы ты ушла из этой комнаты, не пролив и слезы, я был бы уничтожен.

При этих словах я перестаю бороться с эмоциями. Сжимаю в кулак его футболку и начинаю всхлипывать ему в грудь, пока он обнимает меня. Сквозь слезы я стараюсь прислушиваться к его сердцебиению и проклинаю его тело за то, что оказалось таким не героичным.

— Я так тебя люблю… — Выдыхает он со страхом. — И буду любить вечно. Даже когда не смогу.

Слезы капают быстрее.

— И я буду любить тебя вечно. Даже когда не должна.

Мы цепляемся друг за друга, испытывая столь мучительное горе, что его практически невозможно пережить. Я говорю ему слова любви — ведь мне нужно, чтобы он знал. Повторяю их вновь и вновь. Больше, чем когда-либо в жизни. С каждым разом он отвечает, что тоже меня любит. Мы так часто произносим эту заветную фразу, что уже не ясно, кто за кем повторяет. Но мы продолжаем в том же духе, пока его брат Трей не касается моей руки и не говорит, что пора уходить.

Мы все еще говорим их, когда целуемся в последний раз.

Мы все еще говорим их, пока обнимаемся.

Мы все еще говорим их, когда снова целуемся в последний раз.

Я все еще говорю их…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Оберн

Стоит ему назвать свою почасовую ставку, как я ежусь на стуле. С моей зарплатой я никак не могу позволить себе его услуги.

— Вы работаете по скользящей шкале[1]? — спрашиваю я.

Он пытается не хмуриться, от чего морщинки вокруг его рта становятся более заметными. Мужчина складывает руки на столе из красного дерева, ставя ладони треугольником.

— Оберн, то, о чем вы просите, стоит денег.

Да неужели!

Он откидывается на спинку кресла и скрещивает руки на животе.

— Юристы как свадьба. Дорого — мило, дешево — гнило.

Я не нахожу в себе сил подметить, насколько неудачна эта аналогия. Просто опускаю взгляд на визитку в руке. Этого адвоката очень рекомендовали, потому я знала, что дешево он мне не обойдется, но я не ожидала столь завышенных цен! Мне придется устроиться на вторую работу. Может, даже на третью. Если честно, мне понадобится ограбить чертов банк!

— И гарантии, что судья вынесет постановление в мою пользу, вы не даете?

— Я могу только пообещать сделать все возможное, чтобы судья был на вашей стороне. Судя по портлендским документам, вы поставили себя в крайне затруднительное положение. Это займет время.

— Только время у меня и есть, — бормочу я. — Я вернусь, как получу первую зарплату.

Он отправляет меня договариваться о встрече с секретаршей, а затем выставляет под техасскую жару.

Я прожила здесь целых три недели, и пока штат полностью оправдывает мои ожидания: здесь жарко, влажно и одиноко.

Родилась я в Портленде, штат Орегон, и наивно полагала, что остаток жизни проведу там же. Техас посещала лишь раз, когда мне было пятнадцать, и хоть та поездка была не из приятных, я не жалею ни о единой секунде. В отличие от нынешней, когда я готова на все, чтобы вернутся в Портленд.

Я надеваю солнцезащитные очки и бреду по направлению к дому. Жизнь в центре Далласа никоем образом не похожа на жизнь в центре Портленда. По крайней мере, там у меня был доступ ко всему, что мог предложить город. Даллас же огромный, к магазину тут пешком не пройдешься. Ах да, я уже упоминала местную жару? Здесь невыносимо жарко! Мне пришлось продать машину, чтобы оплатить переезд, и нынче я должна выбирать между общественным транспортом и своими двумя. На такси я экономлю, чтобы позволить себе нанять адвоката, с которым только что встречалась.

Не могу поверить, что дело дошло до этого! Я пока не успела собрать клиентуру в своем салоне, потому мне определенно нужно искать вторую работу. Правда, я понятия не имею, когда найти на нее время, учитывая хаотичное расписание Лидии.

Кстати о ней.

Набираю ее номер и жду, пока мне ответят. Попав на голосовую почту, я не могу решиться: оставить сообщение или просто позвонить попозже? Хотя, она все равно удаляет все сообщения, потому я просто обрываю звонок и кладу телефон в сумочку. Моя шея и щеки покрываются красными пятнами, а в глазах появляется знакомое жжение. Уже в тринадцатый раз я возвращаюсь домой в новом штате; в городе, населенном одними незнакомцами. Сегодня я впервые планирую не заплакать к моменту прихода. Соседи наверняка считают, что у меня психоз.

Беда в том, что дорога домой занимает много времени. Долгие прогулки наталкивают меня на размышления о жизни, что всегда приводит к слезам.

Я замираю, чтобы посмотреть на свое отражение в окне одного из зданий и проверить, не потекла ли тушь. Мне не нравится то, что я вижу.

Девушку, которой омерзителен собственный выбор.

Девушку, которая ненавидит свою карьеру.

Девушку, которая скучает по Портленду.

Девушку, которая отчаянно нуждается во второй работе и читает объявление на витрине:

ТРЕБУЕТСЯ ПОМОЩЬ

СТУЧИТЕСЬ НА СОБЕСЕДОВАНИЕ.

Я отхожу на шаг и осматриваю стоящее передо мной здание; каждый день я проходила мимо, но никогда его не замечала. Наверное, потому, что утром я вишу на телефоне, а днем слезы настолько застилают мне глаза, что я не вижу ничего вокруг.

ПРИЗНАЙСЯ

Такая вот вывеска. Название наводит меня на мысли о церкви, но я быстро от нее отмахиваюсь, присмотревшись к витрине. Она покрыта маленькими кусочками бумаги различных форм и размеров, скрывая вид на внутреннюю часть здания и лишая всякой надежды на подглядывание. Подхожу ближе и читаю парочку из них:

Каждый день я благодарна, что мой муж и его брат так похожи. Тем меньше вероятность, что он узнает: наш сын — не от него.

Я хватаюсь за сердце. Что это такое, черт возьми?! Читаю дальше:

Уже четыре месяца, как я не общался с детьми. Они звонят на праздники и на мой день рождения, но просто так — никогда. Не мне их винить. Я был ужасным отцом.

И дальше:

Я соврал в своем резюме. У меня нет высшего образования. За все пять лет работы меня ни разу не попросили показать диплом.

У меня открывается рот и округляются глаза, пока я читаю все признания в поле зрения. Я все еще не имею ни малейшего понятия, что это за здание и что я вообще думаю обо всех этих надписях, представленных каждому прохожему. Но они дают мне ощущение нормальности. Если все они правда, тогда, возможно, моя жизнь не так уж ужасна, как я думала.

Через пятнадцать минут я дохожу до второй витрины, прочитав большую часть признаний справа от двери, как вдруг она начинает открываться. Отхожу на шаг, чтобы меня не задели, параллельно борясь с желанием обойти дверь и заглянуть внутрь.

Из нее высовывается рука и снимает вывеску. Я слышу, как скользит маркер по виниловой табличке, но остаюсь вне зоны видимости. Мое любопытство побеждает, и я начинаю выглядывать из-за двери ровно в тот момент, как рука прикрепляет объявление на место.

ТРЕБУЕТСЯ ПОМОЩЬ

СТУЧИТЕСЬ НА СОБЕСЕДОВАНИЕ.

            ОТЧАЯННО НУЖДАЕМСЯ В ПОМОЩИ!!!

            ПОСТУЧИТЕСЬ В ГРЕБАНУЮ ДВЕРЬ!!

Я смеюсь, читая внесенные изменения. Может, это судьба? Я отчаянно нуждаюсь во второй работе, а они — в помощи.

Дверь приоткрывается, и я оказываюсь под пристальным осмотром глаз, в которых, гарантирую, больше оттенков зеленого, чем на заляпанной краской футболке их хозяина. Парень убирает с лица свои черные густые волосы, предоставляя мне лучший обзор. Его большие глаза полны тревоги, но стоит ему внимательно присмотреться, как он вздыхает. Тем самым практически подтверждая, что я оказалась в нужном месте в нужный час, и он чувствует облегчение, что я наконец явилась.

С пару секунд он смотрит на меня с сосредоточенным видом. Я переминаюсь с ноги на ногу и отворачиваюсь. Не потому, что мне неловко, совсем наоборот: как ни странно, его взгляд меня успокаивает. Наверное, это первый раз с моего возвращения в Техас, когда я почувствовала радушный прием.

— Ты здесь, чтобы спасти меня? — спрашивает он, возвращая мое внимание к себе. Парень улыбается и придерживает дверь локтем. Его взгляд проходится по мне с головы до пят, и мне становится любопытно, что же он думает.

Я оглядываюсь на вывеску и просчитываю миллион сценариев того, что может произойти, если я отвечу положительно и последую за ним в помещение.

Худший, который мне удалось придумать, заканчивается моим убийством. Как ни грустно, этого недостаточно, чтобы удержать меня, учитывая, какой ужасный месяц у меня выдался.

— Это ты работодатель? — спрашиваю я.

— Если ты претендентка.

Его голос слишком дружелюбен. Я не привыкла к такой открытости и не знаю, как реагировать.

— У меня есть пару вопросов, прежде чем я соглашусь тебе помочь, — говорю я, гордясь, что не так легко поддаюсь на убийство.

Он хватает табличку и снимает ее с витрины. Закидывает в здание и прижимается спиной к двери, открывая ее по максимуму и указывая мне пройти.

— У нас нет времени на вопросы, но, если это поможет, я обещаю, что не буду тебя мучить, насиловать и убивать.

Несмотря на странную фразу, его голос остается таким же приятным. То же можно сказать и о его улыбке, обнажающей два ряда практически идеальных зубов и слегка изогнутый передний левый резец. Этот маленький изъян сразу же мне полюбился. Как и полное игнорирование моих вопросов. Ненавижу вопросы. Может, это не такая уж и плохая идея.

Я вздыхаю и проскальзываю мимо него в здание.

— И во что я вляпываюсь? — бормочу я.

— Во что-то, из чего не захочешь выбираться.

Дверь за нами закрывается, блокирую весь естественный свет в комнате. Было бы неплохо, если бы лампочки были включены. Но единственный свет здесь доходит из коридора в противоположной части зала.

Как только мое сердцебиение учащается, информируя, насколько глупой затеей было пройти в здание с незнакомцем, лампочки приходят в жизнь.

— Прости. — Его голос звучит так близко, что стоит первому фонарику загореться, как я разворачиваюсь. — Обычно я не работаю в этой части студии, потому предпочитаю держать ее в темноте. Экономлю электроэнергию.

Я медленно рассматриваю уже освещенное помещение. Белоснежные стены украшены различными картинами, но они слишком далеко, чтобы я могла хорошо их разглядеть.

— Это что, картинная галерея?

Он смеется, что необычно, потому я оглядываюсь.

Парень наблюдает за мной с прищуренными глазами, полными любопытства.

— Ну, это слишком громко сказано. — Он закрывает входную дверь и проходит мимо меня. — Какой у тебя размер?

Незнакомец идет через просторную комнату к коридору. Я все еще не понимаю, зачем я здесь, но его вопрос меня тревожит. Может, он уже продумывает, в какой гроб меня поместить? Какого размера наручники принести?

Ладно, я сильно встревожена.

— В смысле? Размер одежды?

Он поворачивается ко мне лицом и пятится назад.

— Да, размер одежды. Ты не можешь работать в этом, — он указывает на мои джинсы и футболку. Затем манит за собой и поднимается по лестнице на второй этаж. Может, я и запала на его кривой резец, но идти за ним на неизведанную территорию — это уж слишком.

— Подожди, — я останавливаюсь у подножья ступенек. — Ты не мог хотя бы коротко объяснить, что происходит? А то я начинаю сомневаться в своем идиотском решении довериться совершенно незнакомому человеку.  

Он оглядывается через плечо на комнату, затем снова на меня. Раздраженно вздыхает и спускается на пару ступенек. Садится, опускаясь на уровень моих глаз. Облокачивается на колени и наклоняется вперед, спокойно улыбаясь.

— Меня зовут Оуэн Гентри. Я художник, а это — моя студия. Меньше чем через час у меня начнется выставка, и мне нужен кто-то, кто разберется со всеми сделками, а моя девушка бросила меня на прошлой неделе.

Художник.

Выставка.

Меньше чем через час?

И девушка? Лучше не продолжать эту тему.

Я переминаюсь с ноги на ногу и оглядываюсь еще раз на студию.

— У меня хоть будет краткий курс обучения?

— Ты умеешь пользоваться калькулятором?

— Да. — Я закатываю глаза.

— Считай, что прошла его. Ты нужна мне всего на два часа, после которых я заплачу тебе двести баксов, и ты сможешь быть свободна.

Два часа.

Двести баксов.

Что-то не сходится.

— В чем подвох?

— Его нет.

— С чего бы ты нуждался в помощи при оплате сто долларов в час? Тут обязательно должен быть подвох. Иначе у тебя уже была бы очередь из потенциальных работников.

Оуэн проводит рукой по щетине на подбородке, двигая челюстью взад-вперед, чтобы избавиться от напряжения.

— Моя девушка забыла упомянуть, что она также увольняется, когда расставалась со мной. Я позвонил ей два часа назад, когда она не пришла, чтобы помочь мне с выставкой. Мне пришлось искать замену в последнюю минуту. Может, ты просто оказалась в нужном месте в нужное время. — Он встает и поворачивается. Я остаюсь у подножья лестницы.

— Ты нанял в помощницы собственную девушку? Не самая удачная идея.

— Я нанял в девушки собственную помощницу. Еще более неудачная идея. — Он останавливается и смотрит на меня сверху вниз. — Как тебя зовут?

— Оберн[2].

Его взгляд приземляется на мои волосы, что неудивительно. Все думают, что меня так назвали из-за цвета, но их оттенок от силы можно считать рыжеватым блондом. Спутать меня с рыжей практически невозможно.

— А дальше как?

— Оберн Мейсон Рид.

Оуэн плавно откидывает голову назад и выдыхает. Я прослеживаю за его взглядом и тоже смотрю в потолок, но ничто в его белых плитках не привлекает моего внимания. Парень касается правой рукой своего лба, затем груди, затем плеч, тем самым перекрещиваясь.

Он что, молится?!

Оуэн улыбается.

— Твое второе имя действительно Мейсон?

Я киваю. Насколько мне известно, это вполне обычное имя, потому не вижу повода для религиозных ритуалов.

— А мы с тобой тезки, — говорит он.

Я молча смотрю на его, оценивая вероятность происходящего.

— Ты серьезно?

Он кивает и достает кошелек из кармана. Затем снова спускается по лестнице и вручает мне права. И вправду, его второе имя Мейсон.

Мне приходится поджать губы, когда я возвращаю документы.

ОМГ[3].

Я пытаюсь сдержать хохот, но он так и рвется наружу. Прикрываю рот, стараясь сделать это максимально незаметно.

Парень возвращает кошелек в карман, поднимает брови и смотрит на меня с подозрением.

— Ты настолько сообразительная?

Мои плечи трясутся от еле сдерживаемого смеха. Жаль. Мне его чертовски жаль.

Он закатывает глаза со смущенным видом и пытается скрыть собственную улыбку. По лестнице он взбирается уже с куда меньшей уверенностью.

— Вот почему я никому не говорю свое второе имя, — бормочет Оуэн.

Мне стыдно, что я посчитала это столь забавным, но его позор наконец дает мне мужество подняться на второй этаж.

— Твои инициалы действительно ОМГ? — я закусываю щеку, чтобы подавить ухмылку.

Он игнорирует меня и направляется прямиком к комоду, открывая ящик и начиная копаться в вещах. Я пользуюсь возможностью и осматриваю огромное помещение. В дальнем углу стоит двухместная кровать. В противоположном находится кухня с двумя дверями по бокам, ведущими в другие комнаты.

Я в его квартире.

Оуэн поворачивается и кидает мне что-то черное. Я ловлю и раскладываю вещицу, оказавшуюся юбкой.

— Вот, должна подойти. У вас с предательницей схожая фигура. — Он идет к шкафу и снимает белую рубашку с вешалки. — Глянь, подходит ли тебе. Обувь можешь оставить.

Я забираю рубашку и смотрю на двери.

— Какая из них ведет в ванную?

Он указывает на левую.

— Что, если вещи не подойдут? — я боюсь, что он откажется от моей помощи, если я не буду выглядеть профессионально. Двести долларов на дороге не валяются!

— В таком случае, мы сожжем их вместе со всем остальным, что она оставила.

Я смеюсь и иду в ванную. Самому декору уделяю мало внимания, сосредоточившись на переодевании. К счастью, одежда идеально подходит. Я смотрюсь в зеркало и съеживаюсь от своей сумасбродной прически. Мне должно быть стыдно, учитывая, что я косметолог! Я не трогала свои волосы с момента, как ушла утром из дома. Решив быстро исправить ситуацию, беру одну из расчесок Оуэна и собираю их в пучок. Свою одежду складываю и кладу на столешницу.

Выйдя из ванной, я обнаруживаю Оуэна за разлитием вина на кухне. Не знаю, стоит ли ему говорить, что мне не хватает еще пары неделек до легального распития алкоголя, но мои нервы просто нуждаются в бокале вина.

— Подходит, — говорю я, подходя ближе.

Парень поднимает взгляд и смотрит на мою рубашку куда дольше, чем требуется. Затем прочищает горло и наливает вино во второй бокал.

— Тебе она идет больше.

Я сажусь на стул и борюсь с улыбкой. Давно мне не говорили комплиментов. Я уже и забыла, как это приятно.

— Ты же не всерьез! Ты просто злишься из-за вашего расставания.

Он толкает бокал по столу.

— Я не злюсь, я радуюсь! И говорю очень серьезно. — Он поднимает вино, и я следую примеру. — За бывших девушек и новых работниц!

Я смеюсь, и мы чокаемся.  

— Это лучше, чем за бывших работниц и новых девушек.

Он замирает с бокалом у губ и смотрит, как я делаю глоток. Затем ухмыляется и тоже берет пробу.

Стоит мне поставить бокал на стол, как мою ногу задевает что-то мягкое. Моя первоначальная реакция — закричать, и именно так я и поступаю. Хотя звук, доносящийся из моего рта, больше похож на визг. В любом случае, я поднимаю обе ноги и обнаруживаю черного пушистого кота, трущегося об мой стул. Немедленно опускаю ноги на пол и подхватываю на руки животинку. Не знаю почему, но наличие питомца у этого парня еще больше меня успокаивает. Разве может быть опасным человек с питомцем? Понимаю, не лучший способ оправдать визит в квартиру незнакомца, но на душе мне становится легче.

— Как зовут кота?

Оуэн почесывает его по загривку.

— Оуэн.

Я смеюсь в ответ на шутку, но его выражение остается невозмутимым. Утихаю на пару секунд, дожидаясь, пока парень тоже рассмеется, но не тут-то было.

— Ты назвал кота в свою честь? Серьезно?

Я вижу намек на улыбку в уголках его губ. Он стыдливо пожимает плечами.

— Она напомнила мне себя.

Я снова смеюсь.

— Она? Ты назвал кошку Оуэном?

Он опускает взгляд и продолжает гладить, пока я держу ее на руках.

— Тс-с, — шепчет парень. — Она понимает тебя. Вдруг у нее появятся комплексы?

Словно подтверждая, что она слышит мои издевки над своим именем, Оуэн-кошка спрыгивает на пол. Она исчезает за барным столиком, и я заставляю себя подавить улыбку. Мне нравится, что он назвал кошку в честь себя. Кто так делает?

Я облокачиваюсь на стол и упираюсь подбородком в руку.

— Так что тебе нужно от меня, ОМГ?

Оуэн качает головой и прячет бутылку в холодильник.

— Начни с того, что перестанешь обращаться ко мне по инициалам. Когда согласишься на это, я коротко опишу тебе, что будет дальше.

Мне должно быть стыдно, но он, похоже, веселится.

— Договорились.

— Во-первых, — он склоняется над столом, — сколько тебе лет?

— Недостаточно для вина. — Я делаю еще один глоток.

— Упс, — сухо говорит он. — Чем ты занимаешься? Учишься в колледже? — Парень тоже упирается подбородком в руку и ждет моего ответа.

— И как эти вопросы подготовят меня к сегодняшней работе?

Его улыбка особенно хороша, когда сопровождается парочкой глотков вина. Он кивает и начинает вставать. Затем забирает у меня бокал и ставит его на стол.

— Следуй за мной, Оберн Мейсон Рид.

Я делаю, что он просит, поскольку за сто долларов в час я согласна почти на все.

Почти.

Когда мы возвращаемся на первый этаж, он идет в центр комнаты и делает круг с поднятыми руками. Я внимательно рассматриваю просторный зал. Первым мне бросается в глаза освещение. Каждая лампочка сосредоточена на картинах, украшающих белоснежные стены студии, привлекая внимание к одному лишь искусству. Ну, в принципе, ничего другого тут и нет. Лишь стены, бетонный пол и картины. Просто и со вкусом.

— Это моя студия. — Оуэн останавливается и показывает на картину. — Это искусство. — Затем на столик в другой части комнаты. — А тут ты будешь проводить большую часть времени. Я буду обрабатывать гостей, а ты регистрировать покупки. Вот, по сути, и все. — Он объясняет это с такой непринужденностью, будто каждому по силам сотворить что-то столь масштабное. Парень упирает руками в бока и ждет, пока я переварю информацию.

— Сколько тебе лет?

Он прищуривается и слегка наклоняет голову, прежде чем отвернуться.

— Двадцать один. — Оуэн говорит так, будто стыдится своего возраста. Может, ему не нравится, что он так молод и уже имеет успешную карьеру.

Я бы сказала, что он куда старше. По его глазам не видно, что парню всего двадцать один. Они темные и умные, и у меня появляется внезапное желание окунуться в их глубины, чтобы видеть все так, как видит он.

Я отворачиваюсь и сосредотачиваюсь на искусстве. Подхожу к ближайшей картине, с каждым шагом все больше осознавая, какой талант кроется за этими мазками. У меня перехватывает дыхание.

Она одновременно грустная, захватывающая и красивая. На картине женщина, отображающая и любовь, и стыд, и все эмоции разом.

— Что ты используешь, кроме акрила? — спрашиваю я, подходя ближе. Провожу пальцами по холсту и слышу приближающиеся шаги. Он останавливается рядом со мной, но я не могу отвести взгляда от картины.

— Много чего, от акрила до распылительных красок. Зависит от самой работы.

Я замечаю бумажку, прикрепленную к стене, и читаю надпись:

Иногда я задумываюсь, что легче: быть мертвой или его матерью.

Касаюсь ее и смотрю на произведение.

— Признание? — Когда я поворачиваюсь к Оуэну, с его лица исчезает игривая ухмылка. Его руки напряжены и сложены на груди, а подбородок опущен. Похоже, его волнует моя реакция.

— Да, — просто отвечает он.

Я оборачиваюсь к окну — ко всем бумажкам, приклеенным к стеклу. Мой взгляд проходится по комнате, по всем картинам и надписям рядом с каждой.

— Это все признания, — говорю я с восторгом. — Они от реальных людей? Твоих знакомых?

Он отрицательно качает головой и кивает на двери.

— Все анонимные. Люди кидают свои признания через щель, а я ими вдохновляюсь.

Я подхожу к следующей картине и смотрю на бумажку прежде, чем на сам экспонат.

Я никому не позволяю увидеть себя без макияжа. Больше всего меня волнует мой вид на похоронах. Я практически уверена, что меня кремируют, поскольку моя неуверенность в себе настолько крепка, что последует за мной и в загробную жизнь. Спасибо за это, мама.

Я немедленно перевожу внимание на картину.

— Это невероятно, — шепчу я, делая круг, чтобы лучше разглядеть его творения. Иду к окну с признаниями и нахожу одно, написанное красной ручкой с подчеркиваниями.

Я боюсь, что никогда не перестану сравнивать свою жизнь без него с той, что была с ним.

Не знаю, что больше меня восхищает: признание, картина или тот факт, что я чувствую связь со всем, что здесь написано. Я очень закрытый человек и редко делюсь своими искренними мыслями, несмотря на то, что это может мне помочь. Вид чьих-то секретов, которыми люди вряд ли с кем-то поделятся, вызывает у меня ощущение связанности с ними. Чувство принадлежности.

В каком-то смысле, эта студия и признания напоминают мне об Адаме.

«Расскажи мне что-нибудь о себе, чего не знает никто другой. Что-то, что буду знать только я».

Мне не нравится, что все, что я делаю и вижу, возвращает меня к Адаму. Интересно, пройдет ли это когда-нибудь? Последний раз мы виделись пять лет назад. Пять лет с тех пор, как он умер. А я до сих пор гадаю, как и это признание, буду ли я вечно сравнивать свою нынешнюю жизнь с той, что была с ним.

И перестану ли когда-нибудь в ней разочаровываться.