ГЛАВА ВТОРАЯ

Оуэн

Она здесь! Прямо тут, в моей студии, смотрит на мои картины! Никогда не думал, что увижу ее снова. Был настолько уверен, что вероятность пересечения наших путей равна нулю, что даже не помню, когда в последний раз думал о ней.

Но она здесь, стоит передо мной. Я хочу спросить, помнит ли она меня, но знаю, что нет. Как, если мы никогда даже словом не обмолвились?

Но я помню. Звук ее смеха, голоса, ее волосы, несмотря на то, что они были куда короче. И хоть тогда мне казалось, что я ее знаю, мне никогда не представлялась возможность хорошо рассмотреть ее лицо. Теперь, видя девушку вблизи, мне приходится прилагать все усилия, чтобы не пялиться. Не из-за ее скромной красоты, а потому, что именно так я ее себе и представлял. Однажды я даже пытался ее нарисовать, но не смог вспомнить детали, чтобы закончить портрет. У меня есть предчувствие, что вскоре я повторю попытку. Даже знаю, как назову картину: «Больше, чем единожды».

Она переходит к следующей работе, и я отворачиваюсь, пока она не заметила мой взгляд. Не хочу, чтобы моя попытка разобраться, какие цвета смешивать, чтобы воссоздать ее уникальный цвет кожи, была слишком очевидной. Или то, буду ли я ее рисовать с распущенными волосами или убранными назад.

Есть столько дел, которыми мне стоило бы заняться, вместо того, чтобы рассматривать ее! «Что я должен делать?» Мыться. Переодеваться. Готовится к приходу гостей через два часа.

— Мне нужно принять душ.

Она быстро поворачивается, будто я спугнул ее.

— Можешь осмотреться. Я объясню все остальное после душа. Много времени не займет.

Она кивает и улыбается, и я впервые думаю, кто такая Ханна?

Ханна, последняя девушка, которую я нанял. Ханна, девушка, которая не могла смириться со вторым местом в моей жизни. Ханна, девушка, которая бросила меня на прошлой неделе.

Надеюсь, Оберн не похожа на Ханну.

Сколько вещей я в ней недолюбливал… а так быть не должно! Она разочаровывала меня всякий раз, как открывала рот, потому большую часть совместного времени мы проводили в молчании. И она всегда, всегда считала нужным напомнить, что если произнести ее имя наоборот, оно не изменится[1].

— Палиндром, — сказал я, услышав об этом впервые. Она недоуменно посмотрела на меня, и тут-то я понял, что никогда не смогу ее полюбить. Что ты за бесполезная трата палиндрома, Ханна?

Но я уже вижу, что у них с Оберн мало общего. В ее глазах светится мудрость. Я вижу, как впечатляет ее мое искусство, как она сосредотачивается на нем, игнорируя все остальное. Надеюсь, она совсем не похожа на Ханну. По крайней мере, Оберн лучше смотрится в ее одежде — тут мне повезло.

Тут. Еще один палиндром.

Я захожу в ванну и смотрю на ее одежду, испытывая желание отнести ее вниз. Мне хочется сказать Оберн, чтобы забыла обо всем и переоделась в собственный наряд. Я хочу, чтобы она была собой и чувствовала себя комфортно, но мои покупатели — люди богатые, из высшего общества, ожидают черных юбок и белых рубашек от прислуги. Явно не джинсов и розового (это розовый или красный?) топа, который напоминает мне о миссис Деннис — моей школьной учительнице по художественному образованию.

Она любила творчество. И творцов. Однажды, увидев, какой невероятно талантливый я малый с кистью в руке, миссис Деннис полюбила меня. В тот день ее юбка была розовой или красной, а может двухцветной, и именно это я вспоминаю, глядя на футболку Оберн. Кто такая миссис Деннис?

Она не была палиндромом, но ее имя наоборот тоже очень подходило, ведь Деннис = Синнед[2], и именно этим мы и занимались.

Мы грешили целый час. И она побольше моего.

Не думайте, что я не превратил данное признание в картину. Кстати, она была первой, которую удалось продать. Я назвал ее «Она согрешила со мной. Аллилуйя».

Но, увы, я не хочу вспоминать школу, миссис Деннис или Ханну-Палиндром: они — прошлое, а надо думать о настоящем. Оберн… каким-то образом, соединяет в тебе и то, и другое. Она была бы шокирована, узнай, как сильно ее прошлое повлияло на мое теперешнее. Именно поэтому я не стану делиться с ней правдой. Некоторым тайнам не суждено стать признаниями. Уж мне ли не знать.

Я пока не придумал, как воспринимать ее появление у меня на пороге: такой тихой и большеглазой. Сам не знаю, во что теперь верить. Полчаса назад я верил в совпадения и случайности. Теперь? Сама мысль, что ее приход — случаен, вызывает у меня смех.

Когда спускаюсь вниз, то обнаруживаю ее перед картиной, которую я назвал: «Бог, тебя не существует. А если это неправда, то тебе должно быть стыдно».

Естественно, имя ей подарил не я. Я никогда не называю собственные работы. Все они титулованы анонимными признаниями, которые их вдохновили. Не знаю почему, но это вдохновило меня на мамин портрет. На нем она выглядит не так, какой я ее запомнил, а как я себе представлял ее в моем возрасте. И вспомнил я о ней совсем не из-за религиозных взглядов. Просто именно так я чувствовал себя в течение месяцев, последовавших после ее смерти.

Не знаю, верит ли Оберн в Бога, но картиной она прониклась. По ее щеке медленно стекает слеза.

То ли услышав, то ли увидев меня рядом, девушка быстро смахивает ее тыльной стороной ладони и глубоко вдыхает. Похоже, ей стыдно за свои эмоции. Или за то, что я стал им свидетелем.

Вместо того чтобы спросить ее мнение о работе, или почему она плачет, я просто смотрю на портрет. Нарисован он год назад, но лишь вчера я решился представить его на сегодняшней выставке. Для меня непривычно так долго хранить работу, но, по необъяснимым причинам, эту мне отдавать куда труднее, чем остальные. Мне все жалко, но некоторые больше других.

Может, я боюсь, что стоит им улететь из-под моего крылышка, как их смысл исковеркают. Не оценят.

— А ты быстро моешься, — говорит Оберн.

Она пытается сменить тему, хоть мы и не обсуждали ее вслух. Но оба знаем, что, несмотря на тишину, последние пару минут мы беседовали о ее слезах и что их вызвало. «Почему тебя так задела эта картина, Оберн?»

— Как всегда, — отвечаю я, запоздало понимая, что мой ответ не впечатляет. «Почему я вообще пытаюсь кого-то впечатлить?» Мы одновременно поворачиваемся друг к другу, и девушка опускает глаза в пол, все еще смущаясь, что я застал ее момент соединения с искусством. Как бы это ни звучало, мне нравится ее смущение. Это значит, что ее заботит мнение других.

То есть, мое, хотя бы частично. И нравится это потому, что мне, очевидно, не плевать на ее мнение. Иначе я бы не надеялся втайне, что она не сделает и не скажет ничего, что напомнило бы мне Ханну-Палиндром.

Девушка медленно кружится, а я пытаюсь придумать какой-нибудь впечатляющий ответ. Но она не дает мне времени, возвращая внимание к моей персоне. Похоже, она надеется, что это я тут самый уверенный и заговорю первым.

Я и говорю, хотя уверенность к этому не имеет никакого отношения.

Опускаю взгляд на запястье, чтобы проверить время — я даже часы не ношу! — и быстро делаю вид, что оно зачесалось, чтобы не выглядеть идиотом.

— Мы открываемся через пятнадцать минут, так что пора бы объяснить тебе суть работы.

Она выдыхает с облегчением, выглядя более спокойной, чем до того, как фраза сорвалась с моего языка.

— Хорошая идея.

Я иду к «Бог, тебя не существует» и указываю на признание.

— Они также являются названиями работ. Цены написаны на обратной стороне. Тебе нужно только регистрировать покупку, заполнять информационную карточку для доставки картины и прикреплять к ней признание, чтобы я знал, куда ее слать.

Девушка кивает и смотрит на надпись. Ей хочется ее рассмотреть, потому я снимаю бумажку со стены и вручаю ей. Затем наблюдаю, как она снова читает признание, прежде чем перевернуть его.

— Думаешь, люди покупают собственные признания?

Я знаю это наверняка. Парочку призналось мне, что это они их написали.

— Да, но я предпочитаю оставаться в неведении.

Оберн смотрит на меня, как на сумасшедшего, но и с ноткой восторга, так что я не жалуюсь.

— И почему же?

Я пожимаю плечами, и ее взгляд задерживается на моей шее. Интересно, о чем она думает, когда смотрит на меня?

— Тебе знакомо чувство, когда слышишь какую-нибудь группу по радио и представляешь их в своей голове? — спрашиваю я. — Но затем ты видишь их фотографию или видео, и они оказываются совсем не похожи на твой образ? Не лучше и не хуже, просто другие?

Она понимающе кивает.

— Вот, что я ощущаю, когда заканчиваю картину, и кто-то говорит, что меня вдохновило именно их признание. Рисуя, я создаю историю у себя в голове: что вдохновило это признание, от кого оно пришло. Но стоит мне узнать, что моя выдуманная история не соответствует действительности, это обесценивает искусство.

Она улыбается и снова тупит взгляд.

— У группы «Алабама Шейкс» есть одна песня, называется «Держись», — объясняет она причину своих покрасневших щек. — Я слушала эту песню больше месяца, прежде чем увидела видео и узнала, что солист на самом деле женщина. Вот тебе и вынос мозга.

Я смеюсь. Она в точности меня поняла, и я не могу сдержать свою радость. Я слышал эту группу и едва могу поверить, что кто-то спутал их солистку с мужчиной.

— Она называет свое имя в песне, разве нет?

Оберн пожимает плечами, и теперь я смотрю на ее шею.

— Мне казалось, что он поет о ком-то другом, — она все еще называет певицу «он», хоть и знает правду.

Девушка отводит взгляд, обходя меня и направляясь к столу. В ее руке все еще зажато признание, и я позволяю ей оставить его.

— Ты никогда не задумывался об анонимных заказах?

Я иду к противоположной части стола и наклоняюсь к ней поближе.

— Боюсь, что нет.

Она проводит пальцем по поверхности, калькулятору, информационным карточкам, визиткам. Берет одну и переворачивает.

— Тебе бы стоило напечатать на них признания.

Стоит словам донестись из ее рта, как она поджимает губы. Думает, что я обиделся на ее предложение, хоть это не так.

— Что мне с анонимных заказов?

— Ну, — осторожно начинает она, — будь я одной из тех, кто отправил тебе признание, — она зажимает бумажку в руке, — мне было бы стыдно покупать картину. Я бы боялась, что ты догадаешься, что это я его написала.

— Мне кажется, их авторы редко приходят на сами выставки.

Она наконец возвращает мне признание и складывает руки на столе.

— Даже если бы я их не писала, мне было бы некомфортно покупать картину из страха, что ты предположишь, что я автор.

А в этом есть смысл!

— Я считаю, что признания добавляют твоим работам ту реалистичность, которую нельзя найти у других. Если твои клиенты почувствуют связь с картиной, они захотят ее купить. Но если они зайдут в галерею и почувствуют связь с картиной и признанием, то могут среагировать негативно. Потому что им стыдно иметь что-то общее с работой о матери, нелюбящей собственного ребенка. И когда они дают карточку человеку, регистрирующему их покупку, они тем самым говорят: «Я связан с этим ужасным признанием вины».

Я в восторге от хода ее мысли, но пытаюсь не смотреть на девушку со столь очевидным восхищением. Я выпрямляюсь, но не могу избавиться от внезапного желания проникнуть в ее голову. Прочитать ее мысли.

— У тебя хорошие доводы.

— Разве мы спорили? — улыбается она.

Нет. Определенно нет.

— Ну, раз так, давай сделаем это. Повесим номерок на каждую картину, чтобы люди приносили тебе их, а не признания. Это даст им чувство анонимности.

Я замечаю каждую деталь ее реакции, обходя стол вокруг. Она выпрямляет спину и резко вдыхает. Тянусь за нее и достаю лист бумаги, затем наклоняюсь за ножницами. Я не встречаюсь с ней взглядом, находясь в такой близости, но, судя по всему, она была бы не против.

Осматриваю комнату и начинаю считать картины, но тут Оберн перебивает меня:

— Двадцать две. — Кажется, она смущена тем, что знает, сколько здесь работ. Девушка отворачивается и прокашливается. — Я посчитала их… пока ты был в душе. — Она забирает у меня ножницы и начинает резать бумагу. — У тебя есть черный маркер?

Я достаю его из ящика и кладу на стол.

— Почему ты думаешь, что мне нужны признания на визитках?

Она продолжает скрупулезно вырезать квадраты.

— Они захватывают, тем самым выделяя твою студию среди других. С помощью них ты сможешь заинтересовать больше людей.

Она снова права. Не могу поверить, что сам до этого не додумался. Наверное, она учится на маркетолога.

— Чем ты зарабатываешь на жизнь, Оберн?

— Делаю прически в парикмахерской неподалеку отсюда. — К моему сожалению, в ее ответе отсутствует гордость.

— Ты должна быть маркетологом. — Она не отвечает, и я боюсь, что мог оскорбить ее выбор профессии. — Не то чтобы ты не должна гордиться должностью парикмахера. Мне просто кажется, что у тебя хорошая смекалка для бизнеса.

Я беру маркер и начинаю выводить номера на бумаге, от одного до двадцати двух. Я достаточно ей доверяю, чтобы не пересчитывать картины лично.

— Как часто ты устраиваешь выставки? — Она полностью игнорирует мой комментарий/комплимент относительно ее профессии.

— Первый четверг каждого месяца.

Она смотрит на меня в недоумении.

— Только раз в месяц?

Я киваю.

— Я же говорил, это не совсем картинная галерея. Я не выставляю здесь других художников и редко открываюсь. Пару лет назад я решил показать себя, и дело приняло обороты, особенно после прошлогоднего выпуска «Утренних новостей Далласа» со мной на обложке. Я достаточно хорошо зарабатываю за вечер, чтобы мне хватало на жизнь.

— Хорошо тебе, — она искренне удивлена. Никогда раньше не пытался кого-то впечатлить, но она вызывает у меня легкое чувство гордости.

— У тебя всегда определенное количество картин на продажу?

Мне нравится, что она так заинтересована.

— Нет. Например, три месяца назад я устроил выставку с одной картиной. И только.

Она поворачивается ко мне лицом.

— Почему только одной?

Я наиграно пожимаю плечами.

— В тот месяц у меня не было вдохновения.

Это не совсем правда. Тогда мы начали встречаться с Ханной-Палиндромом, и большую часть своего времени я проводил в ней, пытаясь сосредоточиться на ее теле и игнорируя отсутствие общего мировоззрения. Но Оберн это знать необязательно.

— И какое было признание?

Я вопросительно смотрю на нее, не до конца понимая, о чем речь.

— Вдохновившее ту картину, — поясняет она.

Я мысленно возвращаюсь в то время, к единственному признанию, которое мне хотелось воплотить на холсте. Хоть оно не было моим, именно так я к нему отношусь, когда она задает вопрос о моем единственном вдохновении на тот месяц.

— Картина называлась: «Когда я с тобой, то думаю, какой замечательной могла бы сложиться моя жизнь без тебя».

Она не отводит глаз, ее брови нахмурены, будто девушка пытается понять мою историю с помощью этого признания.

Ее лицо расслабляется, пока не становится обеспокоенным.

— Это очень грустно.

Оберн отворачивается: то ли чтобы скрыть, что ее задели эти слова, то ли все еще пытаясь разгадать меня. Она смотрит на ближайшие работы, чтобы хоть чем-то себя занять. Мы играем в прятки, и картины, судя по всему, наш «домик».

— Должно быть, у тебя был плодовитый месяц. Двадцать две картины — приличное число. Почти по картине в день.

Я хочу сказать: «Дождись следующего месяца», но решаю промолчать.

— Некоторые из них старые. Не все нарисованы за этот месяц. — Я снова тянусь за ее спину, уже за скотчем. Но в этот раз все иначе, поскольку я касаюсь ее руки, что случается впервые. Мы определенно соприкоснулись, и она абсолютно реальна. Я слишком крепко держусь за скотч, нуждаясь в продолжении тех ощущений, которые она случайно во мне вызвала.

Мне хочется спросить: «Ты тоже это почувствовала?», но и так вижу мурашки на ее руке. Я жажду положить скотч и коснутся одного из этих крошечных бугорков на ее коже, вызванных мной же.

Девушка прочищает горло и быстро делает шаг назад в просторную комнату, подальше от меня.

Я вздыхаю, чувствуя облегчение от образовавшегося между нами пространства. Видимо, ей некомфортно, как, собственно, и мне — я все еще пытаюсь осмыслить, что она действительно здесь.

Моя догадка: она интроверт. Кто-то, кто не привык находиться в обществе людей, а уж тем более в обществе незнакомцев. У нас много общего. Одиночки, мыслители, творцы собственной жизни.

Впечатление, словно она боится, что я внесу изменения в ее холст, если она позволит мне подобраться слишком близко.

Не стоит волноваться. Эти чувства взаимны.

Следующие пятнадцать минут мы развешиваем номерки под каждой картиной. Я наблюдаю, как она записывает названия признаний на листе бумаги и соотносит их с номерами. Ощущение, что она делала это миллион раз. Похоже, Оберн из тех людей, которые хороши во всем. У нее талант к жизни.

— На твои выставки всегда собираются посетители? — спрашивает она, возвращаясь к столу. Мне нравится, что она ничего не знает ни о студии, ни о моем искусстве.

— Подойди. — Я направляюсь к двери, улыбаясь от ее невинного любопытства. Это вызывает у меня ностальгические воспоминания о первой ночи открытия, случившейся три года назад. Девушка возвращает мне ту же взволнованность; хотел бы я, чтобы так было всегда.

Когда мы доходим до двери, я снимаю одно из признаний, чтобы она могла выглянуть наружу. Ее глаза расширяются при виде очереди людей. Так было не всегда. С момента, как я появился на обложке журнала, «сарафанное радио» увеличило количество моих посетителей. Мне очень повезло.

— Эксклюзивность, — шепчет она, отходя назад.

Я возвращаю признание на витрину.

— Ты о чем?

— Вот, почему твои дела идут так хорошо. Ты ограничил количество дней, которые открыта твоя галерея, и количество картин в месяц. Это увеличивает значимость твоих работ.

— Хочешь сказать, это не из-за моего таланта? — я улыбаюсь, чтобы она поняла — это шутка.

Оберн игриво толкает меня в плечо.

— Ты понял, что я имела в виду.

Мне хочется, чтобы она снова меня пихнула: мне понравилось, как она улыбалась при этом. Но девушка поворачивается и обращает взор на студию. Медленно вздыхает. Может, толпа снаружи смутила ее?

— Ты готова?

Она кивает и выдавливает улыбку.

— Готова.

Я открываю дверь, и люди начинают заходить. Сегодня собралось много гостей, и с пару минут я волнуюсь, что это ее спугнет. Но, несмотря на то, какой тихой и стеснительной казалась поначалу Оберн, сейчас она полностью перевоплотилась. Девушка расцвела, будто попала в свою стихию, хотя, скорее всего, никогда не бывала в подобной ситуации.

Но я бы ни за что об этом не догадался, глядя на нее.

Первые полчаса она вертится вокруг гостей, обсуждает картины и некоторые признания. Я узнаю пару лиц, но большинство мне незнакомы. Оберн же ведет себя так, будто здесь собрались все ее друзья. В конце концов, когда один из посетителей достает пятый номерок, Оберн возвращается за стол. Номер пять обозначает картину: «Я улетела в Китай на две недели, никому об этом не сказав. Когда вернулась, никто не заметил моего отсутствия».

Она улыбается мне и регистрирует первую покупку. Я продолжаю работать с толпой, наблюдая за ней уголком глаза. Сегодня все сосредоточены на моих картинах, но не я. В этой комнате она — самое интересное творение.

— Оуэн, твой отец придет сегодня?

Я отворачиваюсь от девушки и отвечаю судье Корли легким покачиванием головы.

— У него дела, — вру я.

Будь я приоритетом в его жизни, он бы смог прийти.

— Какая жалость. Я меняю дизайн офиса, и он предложил мне обратить внимание на твои работы.

Судья Корли мужчина высокого роста, с еще более высоким эго. Мой отец — адвокат, и проводит много времени в здании суда в центре города, где и находится офис судьи. Знаю я это потому, что папа не является его большим фанатом, и как бы Корли ни проявлял интерес к моим работам, я уверен, он тоже не питает теплые чувства к моему отцу.

Я называю их «внешними друзьями» — когда ваша дружба всего лишь фасад, а внутри вы враги. У отца таких много. Побочный эффект работы адвокатом.

У меня вообще нет друзей. И я не жажду их заводить.

— У тебя исключительный талант, хотя не уверен, что он в моем вкусе, — говорит судья Корли, обходя меня, чтобы рассмотреть картину.

Час проходит быстро. Оберн была занята большую часть вечера, и даже когда выдавалась свободная минутка, она находила себе дело. Девушка не просто сидит за столом со скучающим видом, как Ханна-Палиндром. Ханна довела искусство скуки до совершенства, так часто крася ногти во время двух моих выставок, что я удивлен, как они не отвалились под конец.

Оберн не скучает. Похоже, ей весело. Когда ее стол пустует, она выходит к толпе, улыбаясь и смеясь шуткам, несмотря на их неудачность.

Тут судья Корли подходит к столу с номерком в руке. Она улыбается и что-то говорит, но он просто ворчит в ответ. Посмотрев на номер, ее лицо нахмуривается, но она быстро берет себя в руки и выдавливает фальшивую улыбку. Ее взгляд на секунду задерживается на картине «Бог, тебя не существует…», и я мгновенно догадываюсь, в чем дело. Корли хочет купить картину, и мы отлично знаем, что он ее не заслуживает. Я спешно подхожу к столу.

— Произошла ошибка.

Судья смотрит на меня с раздражением, а Оберн — с удивлением. Я забираю у нее номерок.

— Эта картина не продается.

Мужчина фыркает и указывает на бумажку.

— Ну, номерок висел на стене. Я думал, это значит, что она выставлена на продажу.

Я прячу его в карман.

— Ее купили еще до открытия выставки. Я просто забыл снять номер. — Машу рукой на картину за его спиной — одну из парочки оставшихся. — Может, вам подойдет эта?

Судья закатывает глаза и прячет бумажник.

— Нет, не подойдет. Мне нравились оранжевые тона той картины. Они сочетались с кожаным диваном в моем кабинете.

Она понравилась ему за оранжевый цвет. Слава Богу, я успел ее спасти.

Он кивает женщине, стоящей в паре шагов от нас, и начинает идти к ней.

— Рут, поехали завтра в «Поттери Барн». Здесь мне ничего не нравится.

Я наблюдаю за их уходом, а затем поворачиваюсь к ухмыляющейся Оберн.

— Не мог позволить ему забрать свою малышку?

Я облегченно вздыхаю.

— Никогда бы не простил себе.

Она смотрит мне за спину на приближающегося клиента, и я отхожу, чтобы она могла спокойно сделать свою работу. Проходят еще полчаса, и к моменту ухода последнего посетителя большинство моих картин были распроданы. Я закрываю за ним дверь.

Поворачиваюсь и обнаруживаю Оберн за столом, раскладывающей стопочки с чеками. На ее лице играет широкая улыбка, и она даже не пытается ее скрыть. С какими бы проблемами она ни зашла сегодня в студию, сейчас они ее не беспокоят. Она счастлива, и это меня опьяняет.

— Ты продал девятнадцать картин! — чуть ли не визжит она. — ОМГ, Оуэн! Ты хоть понимаешь, сколько это денег? И ты заметил, что я только что использовала твои инициалы в предложении?

Я смеюсь. Да, я понимаю, сколько заработал, и заметил, что она использовала мои инициалы. Но все нормально — это было мило. У нее также прирожденная способность вести бизнес — могу честно признать, что никогда раньше не продавал девятнадцать работ за вечер.

— Итак, — начинаю я, надеясь, что это не последний раз, когда она мне помогает. — Ты занята в следующем месяце?

Мое предложение заставляет ее улыбку расплыться шире. Она качает головой и смотрит на меня.

— Я никогда не занята, если дело касается сотни долларов в час.

Девушка считает деньги, раскладывая их по стопочкам. Затем поднимает две купюры по сто и улыбается.

— Это мои. — Складывает их и прячет в передний карман ее (Ханны-Палиндрома) рубашки.

Мое возбуждение от вечера начинает рассеиваться, стоит понять, что она закончила, и я не знаю, как продлить наше время вместе. Я пока не готов ее отпускать. Оберн прячет деньги в ящик и кладет заказы на стол.

— Уже девять. Ты, наверное, голодна.

Я использую это как предлог, чтобы пригласить ее куда-нибудь, но ее глаза мгновенно округляются, а улыбка исчезает.

— Уже девять? — В ее голосе слышна паника, и она быстро бежит по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Понятия не имел, что она способна отобразить такую спешность.

Я ждал, что она так же быстро вернется вниз, но не тут-то было. Бреду за ней вслед. Поднявшись, слышу ее голос:

— Мне так жаль! Знаю, знаю…

Девушка молчит с пару секунд, затем вздыхает.

— Хорошо. Все нормально. Я позвоню тебе завтра.

Когда разговор обрывается, я захожу в комнату, испытывая любопытство по поводу того, чей звонок мог вызвать у нее столько паники. Оберн тихо сидит за барной стойкой и смотрит на телефон в руках. Я наблюдаю, как она смахивает уже вторые слезы за вечер, и тут же проникаюсь неприязнью к ее собеседнику. Мне не нравится человек, который заставляет ее так себя чувствовать, когда всего пару минут назад она не могла перестать улыбаться.

Оберн кладет телефон на столешницу и замечает меня у лестницы. Она не уверена, заметил ли я ее слезы — определенно — и выдавливает улыбку.

— Прости за это.

Ей очень хорошо удается скрывать истинные эмоции. Настолько хорошо, что это пугает.

— Все нормально.

Она встает и поворачивается к ванной. Собирается переодеться и пойти домой. Я боюсь, что больше никогда ее не увижу.

«У нас одинаковое второе имя. Возможно, это судьба».

— У меня есть традиция, — вру я. Она не похожа на девушку, которая сможет нарушить традицию парня. — Мой лучший друг работает в баре напротив. Я всегда захожу к нему после окончания выставки. Хочу, чтобы ты пошла со мной.

Она снова оглядывается на ванную. Судя по ее колебаниям, я могу прийти к единственному выводу: либо она редко посещает бары, либо не хочет идти туда со мной.

— Они также подают еду, — пытаюсь я обыграть тот факт, что пригласил ее выпить. — По большей части закуски, но они чертовски хороши, и я умираю с голоду.

Должно быть, она тоже, поскольку ее глаза загораются при упоминании закусок.

— А у них есть сырные палочки?

Не думаю, но готов сказать что угодно, лишь бы провести с ней еще пару минут.

— Лучшие в городе.

Она снова мешкает. Оберн переводит взгляд с телефона на меня.

— Я… — она смущенно закусывает губу. — Наверное, мне стоит позвонить соседке. Дать знать, где я. Обычно я дома к этому времени.

— Конечно.

Она набирает номер и ждет, пока поднимут трубку.

— Привет! Это я. — Она обнадеживающе улыбается. — Я буду поздно, иду в бар с одним знакомым. — Умолкает на секунду и смотрит на меня со странным выражением. — Э-э… да, наверное. Он рядом.

Оберн протягивает мне телефон.

— Она хочет с тобой поговорить.

— Алло?

— Как тебя звать? — спрашивает девушка на линии.

— Оуэн Гентри.

— Куда ты ведешь мою соседку?

Она запугивает меня своим монотонным, властным голосом.

— В «Харрисонс бар».

— Когда она будет дома?

— Не знаю. Где-то через пару часов. — Я смотрю на Оберн за одобрением, но та просто пожимает плечами.

— Позаботься о ней. Я назову ей секретную фразу, если ей понадобится моя помощь. И если она не наберет меня в полночь и не скажет, что в безопасности, я вызову копов и доложу о ее убийстве.

— Э-э… ладно, — смеюсь я.

— Передай ей трубку.

Я возвращаю телефон Оберн, слегка разволновавшись. Судя по ее недоуменному выражению, она впервые слышит о фишке с секретной фразой. Либо они с соседкой съехались недавно, либо Оберн никуда не ходит.

— Что?! — кричит она. — Что это за фраза такая: «крошечный член»? — Она прикрывает рот, случайно выдав себя с потрохами. — Прости.

Молчит с пару секунд, затем ее лицо искажается.

— Серьезно? Почему нельзя выбрать нормальные слова, как «изюм» или «радуга»? — Качает головой и тихо хихикает. — Ладно. Я позвоню тебе в полночь.

Она заканчивает разговор и улыбается.

— Эмори немного странная.

Я согласно киваю. Девушка указывает на ванную.

— Можно мне сперва переодеться?

Я даю добро, радуясь, что она вернется в своей одежде. Когда Оберн исчезает за дверью, я достаю телефон и пишу Харрисону.

            Я: Я зайду на пару стаканчиков. Вы подаете сырные палочки?

            Харрисон: Не-а.

            Я: Сделай мне одолжение. Когда я закажу их, не говори, что у вас их нет. Просто скажи, что они закончились.

            Харрисон: Ладно. Необычная просьба, но как пожелаешь.